Понедельник начинается с рассказа. «Ну и пусть»

Лизонька горько плакала. Горько — это не взахлеб. Не разбрызгивая слезы. Горько — это мучительно, выдавая каждым всхлипом глубокую не детскую боль.

С большим трудом, зажав себя в кулак, она решилась не обращать внимания на сестру, первой выпархивающую в школу. Это она, Лиза, выходила всегда первая. Это она гордо шагала в школу по полупустым еще улицам. Это она переступала порог тихой школы, соревнуясь сама с собой и неизменно сверяясь с зеленым циферблатом электронных часов в школьном вестибюле: раньше — молодец, позже — надо подтянуться. И сладко слух ловил гулкие шаги по пустым коридорам и на пустых лестницах. Она — на месте. Она заняла позицию. Позицию хозяина положения. И все, что дальше будет происходить — произойдет уже после нее, произойдет на ее глазах. И каждый, кто придет после нее, увидит школу с ней вместе, увидит ее, как неотъемлемую часть школы.

Сестра Ася спутала карты с первыми теплыми днями. Она стала рано вставать и выходить первой. Это был удар. Конечно, Лиза и раньше не бывала в школе самой-самой первой. Всегда находились дети, родители которых, рано выходя из дома на работу, попутно заводили в школу и детей — рано-рано. Но Лиза была первой из максимально возможного. А теперь — эту возможность украла Ася. Она вперед Лизы пройдет по полупустым улицам. Она вперед Лизы откроет дверь в тихую, спящую еще школу. А Лиза будет идти там, где сегодня Ася уже прошла. И будет делать то, что сегодня Ася уже делала.

Лизонька, не вполне понимая сама, что с ней творится, чувствовала себя от этого глубоко несчастной. И страдания ее приглушил лишь случайно обнаруженный факт: Ася в школу ходит пешком, ее дорога — не Лизина дорога. И времени ей требуется так много, что Лиза, выскакивающая из дома чуть позже Аси, на автобусе обгоняет ее. Сколько тихой радости и внутреннего удовлетворения доставляет Лизе момент, когда она, заняв выгодное место у автобусного окна, видит идущую по улице сестру. Она первая. Все равно первая.

Но в то утро Егор все окончательно испортил. Взял и выскочил вперед нее. Ей на зло. Чтобы подразнить. Вот братец! Видел, знает, как тяжело даются ей эти сборы в школу, когда каждая минута промедления — забытый в другой куртке проездной, затерявшийся мешок со второй обувью — смерти подобна. Видел, знает, как Лиза переживает. И с немилосердной радостью проскочил вперед. Весело, с удалью. И со взглядом все отлично понимающего мальчишки. Так спешил нашкодить, что сам забыл и проездной билет, и телефон.

А Лиза, оставшись последней, лихорадочно обувалась, с искаженным от такой обиды худеньким лицом и рвавшимся на части сердцем. Мать потянула ее к себе. Но Лизонька, злая на весь свет, да еще и не желая задерживаться больше ни на минуту, резко вырвалась. Она не поднимала глаз на мать, не желая встречаться с ней взглядом. Отругает мать или пожалеет — ни то, ни другое Лизе было не нужно. Ей нужно то, что на сегодня уже не заполучить — выйти из дома первой.

Мать мягко, но твердо и решительно притянула Лизу к себе. Обняла, присев на лавку. Не пытаясь встретиться с дочерью взглядом, она прижала ее маленькую умную головку к своей груди и тихо зашептала, что тем вещам, которые мы изменить не можем, нужно уметь сказать «Ну и пусть!»

Лизонька затихла, так и не проронив ни слова. Успокоившись, быстро поцеловала крестившую ее в дорогу мать и выбежала на улицу.

По утрам она больше не плакала. Ася по-прежнему выходила первой. Лиза по-прежнему, прижавшись лбом к автобусному стеклу, обгоняла ее на полпути. Егор получил взбучку за вредность и больше не рвался вперед, тем более что и самому ему нравилось выходить попозже. И все почти забылось, когда однажды, берясь за ручку входной двери и готовясь выйти в мир сегодняшнего дня, Лиза посмотрела на мать весело и серьезно и сказала:

— Ну и пусть?

— Ну и пусть, — твердо ответила мать.