Понедельник начинается с рассказа. «Десять дней»

Президент осторожно подошел к окну. Отодвинутая тяжелая гардина открыла вид на ночную Москву. Без труда угадывался апрель. «Две недели максимум, Владимир Владимирович. Иначе последствия могут стать необратимыми». Так ему сказали. Четырнадцать дней – срок, на который ему можно выпасть из жизни. А чтобы не хватились – только четыре. Он решил остановиться на семи. И еще три хватит, чтобы снова войти в курс дела. Итого, десять дней.

Ночной город жил своей жизнью, сотнями огней. Президенту всегда нравилось смотреть на красавицу-Москву, особенно из этой старой квартиры, о которой знали кроме него всего три человека. Но сейчас даже неугомонная Москва не рассеивала тоску его сердца.

Он знал, что тосковать не имеет права. Знал, что в его работе нет места личным переживаниям и обидам. И все же переживал и обижался. Предательство за предательством, удар за ударом. Даже ожидаемые – то есть прогнозируемые и заблаговременно перед ним озвученные верной командой – подкашивали, сбивали с ног.

Но он все равно шел, все равно принимал решения, все равно появлялся перед камерами, чтобы серьезными серыми глазами с воспаленным красным ободком и грустной улыбкой тонких усмехающихся губ дать понять каждому, что все под контролем.

Исчезнуть? Порой это становилось самым большим его желанием, навязчивой мыслью. Просто не быть. Перестать быть. Иногда в его взгляде на небо была даже в мыслях не оформленная мольба об этом. Был там и вопрос «сколько еще, Господи?» Было и приятие ответа «столько, сколько нужно будет».

Одиночество захлестывало. Тот тип одиночества, когда не важно, сколько человек вокруг, не важно, сколько друзей, сколько любви и сколько успеха. Тот тип одиночества, когда кто-то выкрутил ручку восприимчивости сердца на ноль, и все добро мира осталось за порогом, там, у других и для других, а для тебя – только неизбывная тоска.

Сегодня был последний день из отпущенных семи. СМИ уже подняли шумиху. Он знал об этом, хотя докладов в эти дни не принимал. Завтра. Завтра он вернется. А сегодня – последний день, когда не нужно скрывать за маской деятельности глубокую тоску, поразившую его сердце.

В дверь тихо постучали. На четкое «войдите» в полутемную комнату заползла полоса света, вслед за которой появился Патриарх. В обычной рясе и камилавке, он выглядел почти старичком. Сделав несколько шагов навстречу, Президент взял благословение. Без слов, одним кивком головы поняв друг друга, они направились к ярко освещенной в углу лампадами большой Владимирской.

Патриарх привычно достал из одного кармана очки, из другого – видавшую виды Псалтирь. И, неспешно перекрестясь, начал молитву.

Президент слушал плач Давида ко Господу. Его сокрушение о грехах, его жалобы, его мольбы к Богу и его хвалу Бога. Слушал, как изливал душу в песнях много лет назад великий царь. И чувствовал, что его собственная душа раскрывается, наполняется. Как будто снова делает вдох после долгого перерыва. Боль отходит, утихает. Еще. Еще чуть-чуть. И он будет готов. Завтра он будет готов.